Удивительные истории из жизни города Таганрога и его жителей

Эта часть — в развитие рассказа «Не было бы счастья», или Как командировка превратилась в отпуск по маршруту: Тула – Ростов-на-Дону – Азов – Таганрог – Краснодар – Эсто-Садок – Сочи – и обратно

— А тигры у вас в Греции есть?
— Есть.
— А львы?
— И львы есть. Это в России ницего нету, а в Греции все есть.


Забавные реплики диалога из чеховской «Свадьбы» между отцом невесты Евдокомом Жигаловым и греком-кондитером Харлампием Дымбой ушли в народ и сейчас уже далеко не каждый вспомнит первоисточник.
Не задумываясь, мы нет-нет, да и ввернем: «В Греции все есть!»
Хотя если задуматься: что это за персонаж такой – грек? Откуда он взялся на среднестатистической российской свадьбе стотридцатилетней давности? Почему у них «липовый» генерал на свадьбе – флотский капитан?
На эти вопросы легко ответить, если вспомнить: Антон Павлович Чехов – родом из Таганрога, с детства он видел перед собой удивительные характеры, которыми потом населил пестрый мир своих рассказов.
Таганрог – город-порт, шумный, торговый, с выходцами из Италии, Греции и прочих южных стран – только и мог породить таких персонажей.
Это удивительно, но современные реалии еще не совсем заслонили тот исторический Таганрог. Жители города не только хранят память о своих великих уроженцах – Антоне Чехове, Фаине Раневской, но и при случае не упустят возможность рассказать о громких процессах по уголовным делам, контрабанде и таможенных махинациях фантастического размаха.
За три неполных дня в этом южном городе мы открыли для себя неожиданно много интересного, спешу поделиться частью подслушанных историй.

«Город чистенький и красивый, как игрушка, стоял на высоком берегу...» — напишет Чехов о родном городе в одном из своих рассказов.
Таганрог — город старинный, основанный когда-то степными беглецами и морскими пиратами. Его начальная слава связана с именем Петра I, заложившего здесь крепость.



Став знаменитым писателем, Чехов хлопотал о том, чтобы в городе был воздвигнут памятник Петру. Гордился, что его сделал скульптор М. Антокольский.
«Это памятник, лучше которого не дал бы Таганрогу даже всесветный конкурс, и о лучшем даже мечтать нельзя».


Сейчас трудно представить город без фигуры со шпагой и в ботфортах. А когда-то здесь был просто высокий обрыв, сонные бульвары над морем. Сюда, в бухту, бегал мальчиком Чехов — ловить бычков на удочку, смотреть на пароходы, вдыхать свежий соленый воздух, мешавшийся над городом с сухими ароматами степи.


Знаменитая Каменная (Депальдовская) лестница, которой жители Таганрога гордятся не меньше, чем одесситы – своей Потемкинской.


Улицы современного Таганрога сохранили парадные фасады особняков конца XIX века. Пестрый южный люд населял их: украинцы, греки, армяне, итальянцы. Ближе к центру — особняки в один-два этажа, принадлежавшие греческим негоциантам, итальянским купцам, врачам, маклерам, торговцам. Каждый хотел отличиться, удивить чем-то соседа, и двух одинаковых по архитектуре домиков не найдешь.











На одном из информационных стендов – пояснение о происхождении названия улицы Итальянской


Жители Таганрога утверждают, что именно здесь, в одной из итальянских тратторий города Джузеппе Гарибальди поклялся сделать Италию единой страной и объединить в ее составе разрозненные княжества и земли.
«Мамой клянусь!» — воскликнул якобы Гарибальди и поцеловал в знак нерушимости своего слова нательный крест.
Как бы там ни было на самом деле, но в архивах Таганрогской таможни хранятся свидетельства того, как пламенный итальянец привлекался к ответственности за контрабанду заграничных сигар.

Возвращаемся к Антону Павловичу Чехову, который на сегодняшний день остается самым знаменитым и почитаемым уроженцем города.


«Родился я в доме Болотова (так говорит моя мать) или Гнутова… на Полицейской улице, в маленьком флигеле во дворе. Дома этого, вероятно, уже нет».
Чехов ошибался: флигель уцелел. И домик, где будущий классик русской литературы (и мировой драматургии по совместительству) прожил первый год своей жизни, тщательно сохраняется как музей.



В домике — три крохотные комнаты.


В гостиной — конторка и счеты, принадлежавшие отцу. На столе — самовар. Старинная толстая книга. Отец был набожен и любил читать вслух Четьи-Минеи.
Спальня родителей. Павел Егорович Чехов, сын крепостного, выкупившегося на волю, был «мальчиком» по торговому делу, потом старшим приказчиком в бакалейном магазине купца Кобылина. (Кобылин, Жеребцов — это вспомнилось потом в «Лошадиной фамилии».)


Встав на ноги, Павел Егорович вписался в торговую гильдию и завел лавку. В жены он взял дочку суконщика из Шуи Евгению Яковлевну Морозову.
Родословная небогатая, и, чтобы как-то ее украсить, говорили, что Чеховы ведут род от того знаменитого пушечных дел мастера Андрея Чохова, что отлил Царь-пушку в Кремле. Но за это нельзя поручиться…
Детская. Сундук, на котором спала нянька Агафья, и кровать, где помещались дети. Антон был третьим сыном в семье: двое были старше, трое младше его.


Устав дома был суровый, лишенный сентиментальности.
От Николая Чехова, талантливого художника, рано погибшего, остался набросок воспоминаний. Одно из первых его жизненных впечатлений: в доме деда на общей перине, поперек ее, расположились четверо: Александр, Николай, Антон и младший, Иван. Луч солнца бьет сквозь щели в ставнях и будит детей. Раньше всех просыпается Антон и начинает громко рассуждать: кто больше — кит или кашалот… Как по-разному сложатся судьбы этих мальчиков!


Семейная фотография. Из воспоминаний Антона Павловича о родителях: «У моей матери характер такого сорта, что на нее сильно и благотворно действует всякая нравственная поддержка со стороны другого… Для нас дороже матери ничего не существует в сем разъехидственном мире...». Отец — «такой же кремень, как раскольники, ничем не хуже, и не сдвинешь ты его с места...».
Павел Егорович был человек строгой морали, сурового соблюдения религиозных форм. Но вот — торговец, мещанин, а в нем жил художник! Он любил читать книги и рассуждать о политике. С некоторых пор стал носить цилиндр, гордился медалью, полученной за участие в общественных городских делах. К тому же увлекался живописью и еще больше музыкой. Недурно играл на скрипке по нотам и создал домашний хор, где Антон пел альтом.И при всем том отец страстно хотел дать хорошее воспитание и образование детям. Только не всегда представлял, как это лучше сделать.
Он попробовал определить детей в школу грека Вучины, дом, напоминающий казарму. Ему мечталось, что сыновья его будут служить в богатых греческих конторах, может быть, учиться в Афинах. Но Афины у рыжебородого грека были такие: шестьдесят учеников от шести до двадцати лет в одной комнате, за грязными партами, и чуть что — линейкой по рукам.
Отец вовремя спохватился и перевел мальчиков в гимназию.


В стенах бывшей гимназии сейчас расположился Литературный музей.
В младших классах Антона помнят вялым увальнем, дразнили его «чехонь» — так звалась азовская рыба. Парта Чехова была у окна в последнем ряду, «на Камчатке». Успехами он не блистал, да и учителя не были из разряда тех, что зажигают сердца.
Остался в памяти латинист Дьяконов, усердный службист, не допускавший никакого отступления от формы. Его прозвища были Сороконожка и Серое пальто. Поколения таганрожцев уверяли друг друга, что Беликов из «Человека в футляре» ни кто иной, как он, Александр Федорович.
Скульптурный портрет этого чеховского персонажа сегодня стоит, сопротивляясь порывам одному ему ведомого ветра, возле стен чеховской гимназии.


Ирония судьбы: в Таганроге преподавал одно время математику Эдмунд Дзержинский. Но, человек неблагонадежный, долго он здесь не удержался. Сохранилась проверенная им работа Чехова по математике: две случайные ошибки, но ход рассуждения верный — «пятерка».

Досуга у Антона в детские и отроческие годы было немного: отец устроил лавку на углу Монастырской и Ярмарочного переулка, которая открывалась в пять утраи закрывалась в одиннадцать часов вечера.
Все свободное от гимназии время приходилось отсиживать в лавке, присматривая за товаром и руководя «мальчиками» — Андрюшкой и Гаврюшкой.
«Без хозяина товар плачет», — говорил Павел Егорович.
Лавка со знаменитой вывеской «Чай, сахар, кофеи другие колониальные товары» сохранилась.


«Я ведь пролетарий. В детстве, в нашей таганрогской лавчонке, я сальными свечами торговал. Ах, какой там проклятый холод был!» — вспоминал Антон Павлович.
Торговали не одними свечами. Торговали помадой, касторовым маслом, фитилями для ламп, целебными травами, маслинами, перочинными ножами, свечами, сигарами. Павел Егорович, человек добропорядочный, не учил мошенничать, но сам промысел мелкой торговли этому учил. Покупали спитой чай в трактирах, сушили, подкрашивали, сортировали (мусор выбирала за столом вся семья) и снова расфасовывали, продавая по умеренной цене как«лучший чай для прислуги»!
В лавку стекались посидеть за столиком со стаканом сантуринского («распивочно и на вынос») мелкие хлебные маклеры, гуртовщики, гонявшие скот, греки-негоцианты. Внимательный гимназист молча прислушивался к разговорам и порою хмыкал про себя.


Кажется, здесь он приметил грека Дымбу из «Свадьбы». Да и многое для своих будущих рассказов мог наблюдать юный Чехов в лавке и вокруг нее. Кстати, на другом углу, через дорогу, скоро появилась другая лавка, конкуренции с которой Павел Егорович не выдержал.

Спасаясь от кредиторов, Павел Егорович продал лавку, но все равно разорился и тайком бежал от кредиторов в Москву, даже на поезд садился не в Таганроге, а на каком-то полустанке, чтобы не опознали.
За ним потянулась мать с младшими детьми. Старшие братья еще прежде уехали в Москву учиться, и Антон остался один — кончать гимназию.
Заканчивая гимназию, Чехов стал думать о медицине. Не только из уважения к благородной профессии. Была и другая, житейская причина. В Таганроге врачи принадлежали к состоятельной, солидной публике. Отец писал из Москвы: «Из опыта видно нам, что медицинский факультет практичный и современный, скорей средства можно достать к жизни...»
Один из красивейших домов в городе принадлежал доктору Шедеви, прежде служившему в земстве, — это возможный прототип Ионыча.
Ю. Я. «У него в городе громадная практика, некогда вздохнуть, и уже есть имение и два дома в городе, и он облюбовывает себе еще третий, повыгоднее, и когда ему в Обществе взаимного кредита говорят про какой-нибудь дом, назначенный к торгам, то он без церемонии идет в этот дом и, проходя через все комнаты, не обращая внимания на неодетых женщин и детей, которые глядят на него с изумлением и страхом, тычет во все двери палкой и говорит:
— Это кабинет? Это спальня? А тут что?»
В память об этом чеховском персонаже на доме вывешена памятная табличка.


Вообще в городе Таганроге несколько скульптурных произведений, напоминающих о героях чеховских рассказов.
Вот знаменитая «египетская пирамида» в исполнении цирковых животных из рассказа «Каштанка»:


А персонажи рассказа «Толстый и тонкий» заняли место почему-то не возле железнодорожного вокзала, где, казалось бы им самое место – напротив станционного буфета, а напротив входа в бывшую лавку, принадлежащую отцу Чехова.


Кстати говоря, Павел Егорович рассчитывал, что именно Антон продолжит семейное коммерческое предприятие, но их всех братьев ближе всего к этому направлению деятельности оказался старший — Александр Чехов.
В 80-е годы XIX века он служил в Таганрогской таможне: был переводчиком и начальником «привозного стола».

Он оставил интересные воспоминания о торговом деле и таможенной службе в Таганроге.
В 1912 году Александр Чехов в своем очерке «Таганрог пятьдесят лет тому назад (Записки случайного туриста)» дал красочную картину Таганрогского порта и таможни во второй половине XIX века:

«Полстолетия тому назад собственно порта в том смысле, в каком его понимают теперь, не было и в помине. Была старая Воронцовская набережная, которая тянулась от каменной лестницы вплоть до того места, где теперь находятся пристани Русского общества и пароходства и торговли. У этих пристаней останавливались пароходы, казавшиеся тогда Голиафами, а от них, вдоль вертикальных и обглоданных волнами свай, устанавливались рядышком парусные суда, сравнительно небольшой вместимости. Но чего только не привозили в своих тесных трюмах эти невзрачные парусники? Тут были и бочки с винами и деревянным маслом, тут были и маслины, и орехи всех сортов и инжир и рожки насыпью и в кулях. «Привозный» стол в таможне ломился от коносаментов на греческом и итальянском языках. «Экспедиторы» с утра до ночи работали во всю. Таможенный чиновник, исполнявший должность переводчика, изнемогал от словесной и письменной служебной работы. По всей территории гавани тянулись нескончаемые вереницы нагруженных и пустых дрог. Гавань начинала жить с пяти часов утра, а к закату солнца таможенные досмотрщики ходили уже, высунувши языки от переутомления. Ряды каменных магазинов или, как их звали «магазы» и «гамазы», прекрасно сохранившихся и до сих пор, стояли открытыми весь день и поглощали в себя и извергали из себя массы сантуринских и капрских вин, турецкого табаку в кипах, лимонов и апельсинов, громадные партии бочек с маслинами и деревянным маслом но не теперешней фальсификации, а такого, которое по вкусу не уступало прованскому и употреблялось в пищу. Иностранные парусники приходили из Турции, из Греческого архипелага и даже из Италии. Далекие расстояния и огромные морские переходы и штили ни сколько не пугали их. Отсюда они увозили с собой зерновой хлеб, сырые кожи и рыбью красную икру. Можно было пройти по берегу добрые четверть версты и все читать на кормах надписи: «АгиосНиколаос», «АгиосГерасимос», «Софья», «Мевлуди-Багры», «Сан-Антонио», — и не одной русской. Густо была населена в те времена гавань и какое веселое стояло в ней разноязычье! Чего только не наслушаешься, каких языков и жаргонов».


Приблизительно в этот же период вся Россия узнала о фантастических махинациях на Таганрогской таможне. Местные краеведы написали множество трудов о так называемом «деле Вальяно».
История настолько фантастическая, что я не могу удержаться от ее озвучивания: предлагаю вольный пересказ интернет-источников, кому не хочется – курсив можно не читать.

"В восьмидесятых годах прошлого столетия Таганрог бойко торговал с заморскими странами. Вывозилась главным образом пшеница, ввозились вина, шелка, кофе в зернах, прованское масло.
В долгий период навигации таможенным чиновникам некогда было вздохнуть: то и дело приходилось спешно плыть в баркасе на рейд, за двадцать верст от берега, на глубокую воду, где только что бросил якорь заграничный пароход, и проверять, считать, мерить и взвешивать драгоценный груз, начислять пошлины и сборы…
Частенько чиновники, услышав призывный гудок парохода, встречали в порту скромного молодого человека с черными усиками и изящной курчавившейся бородкой.
Молодой человек угодливо раскланивался, снимая за несколько шагов соломенную шляпу-панаму, и любезно откликался на любую речь: французскую, итальянскую, греческую, турецкую. Это был Вальяно, портовый маклер, рыскающий с утра до вечера по накаленным от летнего жара плитам набережной в поисках покупателя, товара и продавца — все равно! —лишь бы заработать «комиссию».
Потом, как-то вдруг, неожиданно и загадочно, Вальяно превратился из суетливого комиссионера в солидного купца. В его адрес стали приходить морем небольшие партии духов из Франции, маслин и прованского масла из Греции («барабанского», как его здесь называли). Вальянопотолстел и стал медлителен в речи и в походке. При встрече с ним таможенные кланялись первыми.
А еще немного позже получилось так, что имя Вальяно стало значиться чаще других в морских коносаментах. Поставщики слали ему грузы уже целыми пароходами и баржами.
Вальяно сказочно быстро богател, но никто очень долго не мог понять, каков источник его богатств.
А когда это стало ясным, Вальяно был так богат, что уже не боялся разоблачений.
И до Вальяно были крупные контрабандисты. Они ввозили шелка и пряности в двойных чемоданах, в бутылях с фальшивым дном, даже в головных уборах.
Но Вальяно был контрабандистом особого рода: он ввозил запрещенные товары целыми пароходами вовсе не для того, чтобы их продать, обойдя запрет, а для того, чтобы потопить на самом законном основании.
Существовало таможенное правило: после того как чиновники проверят груз и исчислят пошлину, грузовладелец был вправе или, оплатив пошлину, забрать с парохода товар, или же, отказавшись от оплаты, потопить весь груз на рейде. Акт о потоплении груза подшивался к делу, и пароход, погудев на прощание, уходил в обратный рейс.
Каждый раз, когда хлопотливые таможенные чиновники, проверив груз, адресованный Вальяно, объявляли ему сумму пошлин и сборов, Вальяно неизменно заявлял об отказе выкупать груз.
— Топить? — деловито спрашивал ко всему готовый капитан.
— Топите,— равнодушно отвечал Вальяно.
Тотчас заполнялся «бланк отказа грузовладельца от принятия груза». А ночью производилось потопление. Ночью, а не днем: в благоразумно составленной инструкции топить в море ценные грузы рекомендовалось «затемно, дабы местные рыбаки не покусились на потопляемые товары».
Надо ли пояснять, что в действительности никакого «потопления» не было и что, сэкономив на каждом пароходе тридцать— сорок тысяч рублей пошлины, Вальяно уделял две-три тысячи загребущим таможенным, а груз извлекал не со дна Азовского моря, но получал сполна с борта парохода!
У Вальяно была зафрахтована целая флотилия турецких фелюг — плоскодонных вместительных лодок, незаменимых на этот случай. По ночам бесшумно скользили они по морской глади с рейда, а потом — по мелководью в тихую заводь, где глубоко сидящему судну не пройти, как раз к тому месту у берега, откуда начинался подкоп — туннель, ведущий в гулкие подвалы особняка Вальяно на Приморской улице.
Товар в подвалах не залеживался: оборотистый негоциант сбывал его с прибылью оптом местным крупным бакалейщикам Кулакову, Лысикову, Кумаии… От каждого «потопления» Вальяно опускал в карман полсотни тысяч рублей. Далеко ли было от нищеты до двенадцатимиллионного капитала, скопленного им к моменту разразившейся катастрофы?
В Таганрог прибыл новый прокурор окружного суда, снедаемый жаждой быстрой, головокружительной карьеры. Очень скоро прокурор узнал все подробности о самом богатом таганрогском купце и о том, как он разбогател. Для этого прокурору вовсе не требовались особые таланты: любой мальчишка в городе отлично знал всю историю ночных потоплений и с закрытыми глазами мог указать место на берегу, где начинается подкоп в дом Вальяно. Летом, отправляясь на рыбную ловлю, загорелые полуголые сорванцы звонко перекликались:
— Ванька, сыпь до вальяновского подкопа!
Не заботился об особой конспирации и сам Вальяно: кто из купленного и перекупленного местного начальстваподымет на него руку? Руку, которая столько раз протягивалась к его руке за «барашком в бумажке»?
А тут явился прокурор, неподкупный, как статуя Командора. Неподкупность его, как вскоре убедился Вальяно, была самого зловредного свойства. Не из бескорыстия и равнодушия к благам земным решительно отклонил прокурор разговор о «займе на ремонт дома», затеянный посланцем Вальяно, его адъютантом и телохранителем Жорой Скарамангой, а из расчетливой надежды «громким процессом» быстро добиться служебного преуспевания.
— Не берет? —задумчиво спросил Вальяно у смущенного Жоры.
— Не берет, капитане,—вздохнул Жора.
Вальяновыругался по-курдски и с силой дернул свою черную курчавую бородку.
Дело «о контрабандном привозе на турецких фелюгах заграничных товаров купцом Вальяно» двигалось с необычайной для тех времен быстротой. Страстное честолюбие прокурора опрокидывало все препятствия. Уже заговорили столичные газеты о «таганрогской панаме», уже были допрошены с десяток матросов и рыбаков, перевозивших контрабанду, уже пришлось припертому к стене очными ставками Вальяно признать всю фелюжную эпопею, уже наложен был впредь до суда арест на товары, текущие счета и даже на самый особняк Вальяно. Наступил день суда… Приехал и остановился в лучшем номере гостиницы выписанный Вальяно из Петербурга известный адвокат Пассовер.
В судейских кругах города удивлялись выбору Вальяно. Пассовер? Почему, собственно, Пассовер? Среди столичных уголовных защитников гремели Андреевский, Спасович, начинал свой блистательный взлет Плевако. Да, конечно, присяжный поверенный Пассовер пользовался широкой известностью, но как специалист по гражданским искам, а вовсе не как уголовный защитник! Почему же именно Пассоверприглашен участвовать в этом уголовном деле по обвинению в контрабанде?!
Однако Вальяно отлично знал, что делал. По той статье «Уложения о наказаниях», по которой ом должен был предстать перед судом присяжных, ему угрожало три месяца тюрьмы — велико ли дело! Но одновременно с признанием его виновным в контрабанде с него автоматически взыскивались бы двенадцать миллионов рублей штрафа за контрабанду: точный расчет был уже составлен неумолимым прокурором. Двенадцать миллионов — как раз все вальяновское состояние! Тут должен был помочь великий казуист и крючкотвор Пассовер, или никто и ничто уже не поможет… кроме прямого подкупа присяжных, конечно.
<…>
У большого здания окружного суда с раннего погожего сентябрьского утра собралась толпа.
<…>
Пока длился допрос свидетелей, суетливость проявлял один лишь прокурор. Он спрашивал и переспрашивал, с аффектацией просил председателя занести в протокол полученные ответы, бросал на защитника победоносные взгляды. И в самом деле, свидетели-рыбаки, напуганные непривычной обстановкой и строгим председателем, в один голос признавали, что Вальяно много раз нанимал их перевозить контрабанду на турецких фелюгах.
— Да, на фелюгах,— подтверждал, вздыхая, и сам Вальяно.
Что касается Пассовера, то, к удивлению всех присутствующих, ожидавших, что приезжая знаменитость станет сбивать и путать свидетелей, он упорно молчал. С равнодушным видом откинувшись на спинку стула, адвокат скучающе посматривал по сторонам; моментами казалось, что он вот-вот заснет. На вопросы председателя: «Не имеете ли, господин защитник, спросить свидетеля?»— он, вежливо приподнимаясь, неизменно отвечал:
— Нет, не имею.
Раз или два в публике перехватили при этом недоумевающие взгляды председателя, которыми он обменивался с членами суда. Однако дело шло своим чередом, судебная машина катилась по рельсам без толчков и остановок.
Вот уже начал обвинительную речь прокурор.
— Господа судьи, господа присяжные заседатели,— заметно волнуясь, сказал он,— доказано ли, что подсудимый Вальяно систематически перевозил на турецких фелюгах ценную контрабанду? Да, доказано!
В дальнейшем прокурор исчерпывающе обосновал этот решающий тезис обвинения. Надо было отдать ему справедливость — его трехчасовая речь выглядела как хорошо построенная теорема: а) груз прибывал в адрес Вальяно; б) не оплаченный сборами груз перегружался на фелюги; в) груз на фелюгах подвозился к подкопу в дом Вальяно. Значит, Вальяно — контрабандист. Теорема доказана, садитесь, подсудимый, на три месяца в тюрьму и выкладывайте на стол двенадцать миллионов рублей. Присяжные внимательно и с явным сочувствием слушали обвинителя. А трое подкупленных являли вид неподкупности. Зритель, напрактиковавшийся в предугадывании решений присяжных, мог бы на этот раз не слишком напрягать свой талант: будущий обвинительный вердикт был написан на посуровевших лицах заседателей.
— Слово предоставляется защитнику подсудимого Вальяно, господину присяжному поверенному Пассоверу!
Председатель с опаской покосился на «этого выжившего из ума старичка»: может быть, он и па этот раз смолчит?!
Но нет! Пассовер поднялся, едва видимый за высоким пюпитром. Фалдочки фрака смешно свисали с его чересчур низкой талии.
У «старичка» неожиданно оказался звучный, хорошо, как у певца, поставленный голос, сразу заставляющий слушателей насторожиться. Впрочем, по сравнению с прокурором защитник был необычайно краток. Говорил он минут пять-шесть, не больше:
— Вальяно ввозил товары, не оплаченные сборами, на турецких фелюгах? Да, господин прокурор это блистательно доказал, и я, защитник, опровергать эти действия подсудимого не собираюсь. Но составляют ли эти действия преступление контрабанды, вот в чем вопрос, господа судьи и господа присяжные!
Тут Пассовер сделал чисто сценическую паузу «торможения», и все, затаив дыхание, замерли. Прокурор заметно побледнел. Пассовер поднял глаза к потолку и, точно читая на пыльной лепке ему одному видимые письмена, процитировал наизусть разъяснение судебного департамента сената с исчерпывающим перечислением всех видов морской контрабанды: лодки, баркасы, плоты, шлюпки, яхты, спасательные катера.
Упоминались в качестве средств для перевозки контрабанды даже спасательные пояса и обломки кораблекрушения, даже пустые бочки из-под рома, но о турецких плоскодонных фелюгах не упоминалось!
-— Между тем, господа судьи и господа присяжные,— с вежливым вздохом по адресу обомлевшего прокурора сказал затем Пассовер,— вам хорошо известно, что разъяснения правительствующего сената носят исчерпывающий, да, именно исчерпывающий характер и распространительному толкованию не подлежат. А поэтому… Он чуть-чуть повысил голос.
—… поскольку подсудимый Вальяно перевозил свои грузы, на чем особенно настаивал господин прокурор, именно на турецких фелюгах, а не в бочках из-под рома, например, в его действиях нет, с точки зрения разъяснения сената, признаков преступления морской контрабанды, и он подлежит оправданию.
Перед тем как сесть, Пассовер в наступившей мертвой тишине добавил совсем смиренно:
— А если бы вы, господа,— чего я не могу допустить,— его не оправдали, ваш приговор все равно будет отменен сенатом, как незаконный и впавший в противоречие с сенатским разъяснением.
— Вам угодно реплику? — спросил прокурора ошеломленный председатель («Он чертовски прав, как я мог забыть это разъяснение?!»).
Бледное лицо прокурора залилось краской. Он вскочил и почти закричал дрожащим голосом:
— Вальяно — контрабандист! Если бы он им не был, он бы не мог заплатить своему защитнику миллион рублей за защиту!
В зале ахнули. Миллион рублей? Неслыханная цифра! Пятьдесят тысяч за уголовную защиту считались огромным, рекордным гонораром. Но миллион… Никто никогда и не слыхивал о подобном куше. Миллион рублей! Эта цифра оглушила, загипнотизировала весь зал. Председатель суда, уже готовивший в уме «краткое напутственное резюме» присяжным о неизбежности и даже, так сказать, неотвратимости оправдания, вдруг заколебался. Его малоподвижное воображение было захвачено волнующим словом «миллион». «Интересно, если золотом, сколько это будет пудов? Ах, каналья!..»
— Теперь адвокату — крышка,— свистящим шепотом сказал соседу сидевший в первом ряду отставной генерал с багровым лицом.
Но видавший виды адвокат держался бодро. Он еще не признал себя побежденным, он уже снова у пюпитра. Позвольте, но что он говорит?
—… Тут прокурор заявил, что я получил за свою защиту миллион рублей,— раздался звонкий, молодой голос адвоката.— По этому поводу я должен сказать…
И — снова пауза. Черт возьми, можно ли так играть на нервах!
—… я должен сказать, что это — сущая правда. Я действительно получил за свою защиту миллион рублей.
В зале пронесся вздох. Многим показалось — они потом клялись в этом друг другу,— что маленький, сухонький старичок, стоявший у пюпитра защиты, вдруг стал расти, расти, и седая голова его с жидкой бороденкой уже упиралась в потолок. И не голос, а звериный рык потрясал своды судебного зала:
— Да, я получил миллион. Значит, так дорого ценятся мои слова! А теперь посчитаем, сколько же стоят слова прокурора.
Тут Пассовер заговорил ласковой скороговоркой, как добрый учитель, задающий нарочито легкую задачу, и все вновь увидели, что у пюпитра и в самом деле лишь небольшого роста пожилой человек, кажется очень добродушный,— и вздохнули свободнее.
— В год прокурор получает три тысячи шестьсот рублей,— высчитывал вслух «добродушный» адвокат,— в месяц — триста, стало быть, в день, в том числе и сегодняшний день,— рублей десять. Произносил прокурор свою речь сегодня три часа, сказал за свои десять рублей сорок пять тысяч слов — сколько же стоит слово прокурора?
Пассовервытянулся и крикнул:
— Грош цена слову прокурора!
От оглушительного хохота, казалось, сейчас обрушится потолок. На скамьях люди корчились от смеха, все более усиливающегося из-за комичных попыток прокурора: он яростно жестикулировал, открывал и закрывал рот — видимо, произносил горячую речь, но ни одного слова в общем шуме не было слышно. Казалось, прокурор беззвучно пародировал мимикой и жестами какого-то неудачливого оратора. Председатель, давясь от смеха, тщетно звонил в колокольчик. Пассовер сидел с безучастным видом, поглядывая па часы. Какой-то даме стало дурно, судебный пристав выводил ее из зала, держа за талию растопыренной пятерней в белой перчатке.
Когда порядок был наконец восстановлен, прокурор, сбиваясь, с трясущимися губами, потребовал занесения в протокол «циничной выходки» адвоката. Однако председатель решил, что если уж сам Пассовер признал получение миллиона, цифры гомерической, то, значит, все враки.
— Не вижу никакого цинизма, господин прокурор, в приведенной справке о получаемом вами окладе содержания. Прошу быть осторожнее в выражениях!
— Но...— нервничая, запротестовал прокурор.
— И прошу не вступать со мной в пререкания! — прикрикнул на него председатель и подумал со злорадством: «Профукали вы дело, молодой человек. Выше разъяснения сената не прыгайте! Да, не прыгайте-с».
… Через час из зала суда Вальяно уходил оправданным.
— На фелюге выплыл,— едко сказал молодой человек в форме преподавателя гимназии".
Если кто думает, что Вальяно после этой громкой скандальной истории одумался и сделался законопослушным негоциантом – тот сильно заблуждается. На его совести будет еще не одна хитроумная уловка, которая позволила ему сколотить неслыханное по тем временам состояние. Как то: перемещение в заграничных папиросах фальшивых сторублевых банкнот.

Безусловно, не все таганрогские негоцианты имели столь скандальную славу.
Вот, например, Гирш Хаимович Фельдман, владелец фабрики сухих и масляных красок, нескольких домов, магазина строительных материалов и парохода «Святой Николай» вряд ли бы запомнился истории, если бы в 1896 году у него и его жены Милки Рафаиловны не родилась дочка Фаина. Впоследствии, когда подросшая девочка решит стать актрисой, вместо отцовской фамилии Фельдман она возьмет звучное имя из пьесы своего земляка Антона Чехова и прославится как неподражаемая Фаина Раневская.


Жители Таганрога помнят о ней, но вот в качестве памятника незабвенной актрисе избрали самый нелюбимой самой Раневской образ – из фильма «Подкидыш»: с зонтиком и в панаме. Который «Муля, не нервируй меня».


А вот еще одно напоминание о Раневской: хотя образ легендарной Фрекен Бок и мультипликационный, но голос великой лицедейки и ее черты создают один из лучших ее портретов. Кафе «Фрекен Бок» — удивительно милое и приятное место, несмотря на семейный статус и большое количество ребятишек в возрасте от нуля до …надцати лет оно абсолютно рекомендовано для посещения и прочим гражданам, без детей на руках. Из личных впечатлений: огромное количество белого и красного гороха в интерьере (плоть до крышки унитаза) и кофе с четырьмя видами перца (первый раз вижу, чтобы гущи было в пять раз больше, чем самого кофе, но пожевать острый осадок очень даже приятно).

Таганрог знаменит не только своими знаменитыми уроженцами, но и совсем наоборот – город вошел в историю российского государства из-за того, что именно здесь завершил свой земной путь император Александр Первый (истории про чудесного старца оставляем в стороне).
Упоминание о скорбном событии, как почти все в Таганроге, запечатлено в памятной табличке, причем она – не единственная на здании скромного особняка Раевского: эти стены помнят Александра Пушкина.

вообще улицы Таганрога полны неожиданностей. Практически каждое здание в исторической части города гордо несет память о каком-либо значительном лице в истории или культуре России.
В городе в свое время побывали Куинджи и Айвазовский:

Кстати, в городском художественном музее довольно интересная коллекция живописи и исторический интерьер.


* При подготовке этого отчета были использованы фрагменты из книги известного популяризатора русской литературы В.Лакшина «Судьбы: от Пушкина до Блока»
окончание