«Довлатов и окрестности», или «Любимая, я в Пушкинских горах»

Это — вставная глава к отчету Вариации на тему: «Пушкинские Горы – Изборск – Псков» (сентябрь 2015 г.)
Еще с ней связаны:
Субъективный взгляд на ТОП-10 псковских достопримечательностей
Пушкинская осень, или По местам стихотворения «…Вновь я посетил»



Любимая, я в Пушкинских Горах,
Здесь без тебя — уныние и скука,
Брожу по заповеднику, как сука.
И душу мне терзает жуткий страх…
И так далее.

Неистребимая живучесть довлатовского слова сделала свое дело: в Пушкинских горах в самый неподходящий момент память выдавала очередной афоризм из «Заповедника», напрочь убивающий торжественность или значительность ситуации.
Во многом именно из-за этого настоящие сотрудники пушкинского заповедника, говорят, недолюбливают эту повесть. Она мешает им произносить банальности вроде «Миру крепостнических отношений противопоставил Александр Сергеевич этот вдохновенный гимн бескорыстия…»
Тем не менее, довлатовский «Заповедник» стал неотъемлемой частью Пушкиногорья.
Не пройтись по «местам боевой славы» довлатовского героя – Алиханова – непростительное преступление.

В Пушкинские горы мы с героем Довлатова въезжали с разных сторон, но в дороге примерно одинаково готовились «к встрече с прекрасным». Мы – слушали «Заповедник», довлатовский персонаж – «перелистывал «Дневники» Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый — гений?!»

Справедливость этого утверждения я бы подкрепила примером из подмосковной усадьбы Остафьево, в которой памятник Пушкину его товарищи снабдили скромной надписью: «Он между нами жил».

Задремавший в автобусной духоте Алиханов просыпается в Пскове:

«Разбудили меня уже во Пскове. Вновь оштукатуренные стены кремля наводили тоску. Над центральной аркой дизайнеры укрепили безобразную, прибалтийского вида, кованую эмблему. Кремль напоминал громадных размеров макет».





Если с архитектурным наследием все более-менее понятно, то вот в системе общепита с семидесятых произошли радикальные перемены.

«В одном из флигелей находилось местное бюро путешествий. Аврора заверила какие-то бумаги и нас повезли в «Геру» — самый фешенебельный местный ресторан».

От «Геры» осталось только название, хотя раньше он действительно существовал. Кстати, что за название для советского ресторана? Нынче экскурсоводы в Пскове самым дорогим и респектабельным называют «Трапезные палаты» во «Дворе Подзноева».

Во времена действия «Заповедника» туристы приезжали на несколько дней:

«А что туристы? Хорошо, если у них восьмидневка. Из Ленинграда так на сутки приезжают. Или на трое...»

Вопрос размещения брали на себя турбаза и две гостиницы.

« — Где вы остановились? Хотите, я позвоню в гостиницу? У нас их две, хорошая и плохая. Вы какую предпочитаете?
— Тут, — говорю, — надо подумать.
— Хорошая — дороже...»

О турбазе Довлатов высказался с присущей прямотой:

«Подъехали к туристской базе. Какой-то идиот построил ее на расстоянии четырех километров от ближайшего водоема. Пруды, озера, речка знаменитая, а база — на солнцепеке. Правда, есть номера с душевыми кабинами… Изредка — горячая вода...»

Нынче ситуация с жильем в Пушкиногорье явно лучше: в наличии несколько гостевых домов и отелей. Мы провели две ночи в гостевой усадьбе «Тригорская, 1», это был единственный из оставшихся свободным вариантов проживания за день до заезда.



Герою «Заповедника», как помнится, советовали снять комнату:

« — А завтра подыщите комнату, — сказала Галина, — можно в поселке… Можно на Ворониче, только это дорого… Можно в одной из ближайших деревень: Савкино, Гайки...»

Здесь у Довлатова вымышленное сочетается с реальным. Деревня Гайки действительно есть на пушкиногорской карте, а вот Сосново, куда отправляется Алиханов в поисках жилья, на самом деле – деревня Березино:

«Я направился в Сосново. Дорога тянулась к вершине холма, огибая унылое поле. По краям его бесформенными грудами темнели валуны. Слева зиял поросший кустами овраг. Спускаясь под гору, я увидел несколько изб, окруженных березами. В стороне бродили одноцветные коровы, плоские, как театральные декорации. Грязные овцы с декадентскими физиономиями вяло щипали траву. Над крышами летали галки».

Как это ни удивительно, но дом Довлатова сохранился! Это тот самый дом, где Сергей Донатович жил во время своей недолгой экскурсоводческой карьеры.

«Дом-музей»: странно соотносить это название с покосившимся строением. Негосударственный статус заведения подчеркивается нарочито «самиздатовской» эстетикой информационного стенда.


Как ни странно, есть даже заасфальтированная на краю поля парковка. От нее пешком – пять минут до искомого сооружения.

За калиткой во дворе довлатовского дома – небольшая будка-сарайчик. Пожилая гражданка с лицом, несколько напоминающим Елену Боннэр, за символическую плату продает входные билеты. Мы застали ее оживленно беседующей с супружеской (наверно) парой. По совместительству кассир оказалась гидом.

Увы, энтузиазм не всегда компенсирует хаотичность повествования и отсутствие ясности изложения. После десяти минут метаний от одной мысли к другой мы оставили попытки вникнуть в «поток сознания» экскурсовода. За это время самое интересное — как раз замечание той самой пары об их первом посещении этого места: они встретились с жителем деревни и поинтересовались, знал ли он Довлатова. «Да как вас!» — радостно признался абориген.

Да еще «хранительница» довлатовского музея уверила, что и эпизодический Толик, и знаменитый Михал Иванович до сих пор живы и здравствуют (что при описанном в повести образе жизни представляется чудом):

«Хлопнула дверь, и на крыльце появился мужчина в застиранной железнодорожной гимнастерке.
Я поинтересовался, как найти Сорокина.
— Толик меня зовут, — сказал он.
Я представился и еще раз объяснил, что мне нужен Сорокин.
— А где он живет? — спросил Толик.
— В деревне Сосново.
— Так это Сосново и есть».

« — Я работаю в заповеднике. Хочу снять комнату. Временно. До осени. Естьу вас лишняя комната?
— Дом-то маткин. На мать записан. А матка во Пскове. У ей ногираспухши…
— То есть, вы комнату не сдаете?
— Прошлый год евреи жили. Худого не скажу, люди культурные… Ни тебеполитуры, ни одеколона… А только — белое, красное и пиво… Лично я евреевуважаю.
— Они Христа распяли, — вмешался Толик.
— Так это когда было! — закричал Михал Иваныч. — Это еще до революции было...»

Конечно, в том, что сейчас довлатовский дом сохранился – величайшая заслуга энтузиастов и поклонников творчества писателя. Тем более что уже полвека назад «дом Михал Иваныча производил страшное впечатление»:

«На фоне облаков чернела покосившаяся антенна. Крыша местами провалилась, оголив неровные темные балки. Стены были небрежно обиты фанерой. Треснувшие стекла -заклеены газетной бумагой. Из бесчисленных щелей торчала грязная пакля».



В целях сохранности «устрашающего» сооружения его пронзают металлические балки, призванные сохранить головы случайных и не случайных посетителей и спасти их погребения под обломками.


Интерьер дома старательно воссоздан близко к тексту:

«В комнате хозяина стоял запах прокисшей еды. Над столом я увидел цветной портрет Мао из «Огонька». Рядом широко улыбался Гагарин. В раковине с черными кругами отбитой эмали плавали макароны. Ходики стояли. Утюг, заменявший гирю, касался пола».




«Соседняя комната выглядела еще безобразнее. Середина потолка угрожающе нависала. Две металлические кровати были завалены тряпьем и смердящими овчинами. Повсюду белели окурки и яичная скорлупа».


После первого восторга узнавания (утюг, Мао, бензопила «Дружба» — Михал Иваныч, как известно, был «дружбист») возникает недоверие: разруха внутри комнат доведена до состояния сверхъестественного порядка.



Обойдя дом вокруг, обнаружили тот самый «отдельный ход»:

«Откровенно говоря, я немного растерялся. Сказать бы честно: «Мне это не подходит...» Но, очевидно, я все-таки интеллигент. И я произнес нечто лирическое:
— Окна выходят на юг?
— На самый, самый юг, — поддакнул Толик. За окном я увидел полуразрушенную баню.
— Главное, — сказал я, — вход отдельный.
— Ход отдельный, — согласился Михал Иваныч, — только заколоченный.
— А, — говорю, — жаль.
— Эйн момент, — сказал хозяин, разбежался и вышиб дверь ногой».



А вот прилегающие к дому несколько соток по книге не узнать:

«Хозяйства у Михал Иваныча не было. Две худые собаки, которые порой надолго исчезали. Тощая яблоня и грядка зеленого лука...»

Дом стоит под кронами шумящих высоко деревьев, вдоль забора – инсталляция, повествующая о разных периодах жизни Сергея Донатовича.







На заборе – таблички с наиболее яркими афоризмами:


«Типично псковские дали» стали вообще лейтмотивом этой нашей поездки:

«Ко мне застенчиво приблизился мужчина в тирольской шляпе:
— Извините, могу я задать вопрос?
— Слушаю вас.
— Это дали?
— То есть?
— Я спрашиваю, это дали? — Тиролец увлек меня к распахнутому окну.
— В каком смысле?
— В прямом. Я хотел бы знать, это дали или не дали? Если не дали, так искажите.
— Не понимаю.
Мужчина слегка покраснел и начал торопливо объяснять:
— У меня была открытка… Я — филокартист…
— Кто?
— Филокартист. Собираю открытки… Филос — любовь, картос…
— Ясно.
— У меня есть цветная открытка — «Псковские дали». И вот я оказалсяздесь. Мне хочется спросить — это дали?
— В общем-то, дали, — говорю.
— Типично псковские?
— Не без этого».

Зато вот чего не удалось увидеть, так это растиражированных изображений главного героя этих мест:

«На каждом шагу я видел изображения Пушкина. Даже возле таинственной кирпичной будочки с надписью «Огнеопасно!». Сходство исчерпывалось бакенбардами. Размеры их варьировались произвольно. Я давно заметил: у наших художников имеются любимые объекты, где нет предела размаху и вдохновению. Это в первую очередь — борода Карла Маркса и лоб Ильича...»

Со времени действия довлатовской повести увеличилось число мемориальных объектов:

«Заповедник состоял из трех мемориальных объектов. Дом и усадьба Пушкиных в Михайловском. Тригорское, где жили друзья поэта и где он бывал чуть ли не ежедневно. И наконец, монастырь с фамильным захоронением Пушкиных-Ганнибалов.
Экскурсия в Михайловском состояла из нескольких разделов. История усадьбы. Вторая ссылка поэта. Арина Родионовна. Семейство Пушкиных. Друзья, навестившие поэта в изгнании. Декабрьское выступление. И — кабинет, с беглым обзором творчества Пушкина».

Сейчас к ним добавились усадьба Петровское – владения деда Ганнибала и Пушкинская деревня, рассказывающая о крестьянском быте тех времен.

А вот Михайловское, судя по всему, осталось таким, каким оно было в семидесятые годы, с тем же набором экспонатов. Кстати, их подлинность также вызывала вопросы у Довлатова:

«- Можно задать один вопрос? Какие экспонаты музея — подлинные?
— Разве это важно?
— Мне кажется — да. Ведь музей — не театр.
— Здесь все подлинное. Река, холмы, деревья — сверстники Пушкина. Его собеседники и друзья. Вся удивительная природа здешних мест…
— Речь об экспонатах музея, — перебил я, — большинство из них комментируется в методичке уклончиво:
«Посуда, обнаруженная на территории имения...»
— Что, конкретно, вас интересует? Что бы вы хотели увидеть?
— Ну, личные вещи… Если таковые имеются…
— Кому вы адресуете свои претензии?
— Да какие же могут быть претензии?! И тем более — к вам! Я только спросил…
— Личные вещи Пушкина?.. Музей создавался через десятки лет после его гибели…
— Так, — говорю, — всегда и получается. Сперва угробят человека, а потом начинают разыскивать его личные вещи. Так было с Достоевским, с Есениным… Так будет с Пастернаком. Опомнятся — начнут искать личные вещи Солженицына…
— Но мы воссоздаем колорит, атмосферу, — сказала хранительница.
— Понятно. Этажерка — настоящая?
— По крайней мере — той эпохи.
— А портрет Байрона?
— Настоящий, — обрадовалась Виктория Альбертовна, — подарен Вульфам… Там имеется надпись… Какой вы, однако, привередливый. Личные вещи, личные вещи… А по-моему, это нездоровый интерес…
Я ощутил себя грабителем, застигнутым в чужой квартире.
— Какой же, — говорю, — без этого музей? Без нездорового-то интереса? Здоровый интерес бывает только к ветчине…
— Мало вам природы? Мало вам того, что он бродил по этим склонам? Купался в этой реке. Любовался этой дивной панорамой…
Ну, чего, думаю, я к ней пристал?»





Иногда с языка было готово сорваться нечто в духе пламенных обожательниц Пушкина:

«- Тут все живет и дышит Пушкиным, буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота… Цилиндр, крылатка, знакомый профиль...»


Довлатову, судя по всему, в пушкинском музее больше всего нравилось Тригорское:

«Тригорское лежало на отшибе. Начальство редко сюда заглядывало. Экспозиция была построена логично и красиво. Юный Пушкин, милые влюбленные барышни, атмосфера изящного летнего флирта…
Я обошел парк. Затем спустился к реке. В ней зеленели опрокинутые деревья. Проплывали легкие облака».



«В Тригорском экскурсия шла легко и даже с подъемом. Чему, повторяю, в значительной мере способствовали характер и логика экспозиции».



Но тем более злостным со стороны довлатовского героя кажется манкирование Тригорским парком:

«…Решил игнорировать Тригорский парк. Мне и раньше случалось это делать.
Я обращался к туристам:
«Кто из присутствующих уже бывал в заповеднике?» Как правило, таковых не оказывалось. Значит, я могу нарушить программу без риска...»

Не мог герой Довлатова пройти мимо места скорбного погребения поэта:

«Я отправился в Святогорский монастырь. Старухи торговали цветами у ворот. Я купил несколько тюльпанов и поднялся к могиле. У ограды фотографировались туристы. Их улыбающиеся лица показались мне отвратительными. Рядом устроились двое неудачников с мольбертами.
Я положил цветы и ушел. Надо было посмотреть экспозицию Успенского собора. В прохладных каменных нишах звучало эхо. Под сводами дремали голуби. Храм был реален, приземист и грациозен. В углу центрального зала тускло поблескивал разбитый колокол. Один из туристов звонко стучал по нему ключом...»










Кстати говоря, один из персонажей повести — Потоцкий – утверждал, что большевики прячут настоящую могилу Пушкина в лесу.

Еще один объект из довлатовского «Заповедника» — Савкина Горка:

«Митрофанов ленился подниматься на Савкину Горку. Туристы карабкались на гору, а Митрофанов, стоя у подножия, выкрикивал:
— Как и много лет назад, этот большой зеленый холм возвышается над Соротью. Удивительная симметричность его формы говорит об искусственном происхождении. Что же касается этимологии названия — «Сороть», то она весьма любопытна. Хоть и не совсем пристойна…
Был случай, когда экскурсанты, расстелив дерматиновый плащ, волоком тащили Митрофанова на гору. Он же довольно улыбался и вещал:
— Предание гласит, что здесь стоял один из монастырей Воронича...»



Кстати говоря, с всезнайкой Митрофановым связан один из интересных моментов в повести. Укушенный пчелой в язык Митрофанов оспаривает достоверность названия аллеи Керн в парке Михайловского, заодно происходит обсуждение морального облика пушкинской приятельницы:

— Как вам нравится заповедник? — спросил Потоцкий.
— Есть чудные места. Вид на Савкину Горку, аллея Керн…
Митрофанов вдруг напрягся.
— Ы-ы-а, — проговорил он.
— Что? — спросила моя жена.
— Ы-ы-а, — повторил Митрофанов.
— Он говорит — «фикция», — разъяснил Потоцкий. — Он хочет сказать, что аллея Керн — это выдумка Гейченко. То есть, аллея, конечно, имеется. Обыкновенная липовая аллея. А Керн тут ни при чем. Может, она и близко к этой аллее не подходила.
— А мне нравится думать, что именно там Пушкин объяснился с этой женщиной.
— Она была куртизанкой, — сурово уточнил Потоцкий.
— Фо-фо ху-ха, — добавил Митрофанов.
— Володя хочет сказать — «просто шлюха». И, грубо выражаясь, он прав. Анна Петровна имела десятки любовников. Один товарищ Глинка чего стоит… А Никитенко? И вообще, путаться с цензором — это уже чересчур!

Несмотря на анекдотичность описанной сцены, вопрос, кому посвящено стихотворение «К***» («Я помню чудное мгновенье»), – один из самых спорных в пушкинистике. Кому интересно – поясню в отступлении, выделенном курсивом.

Итак, рассказ об этом стихотворении надо начинать издалека – с великолепного придворного праздника в прусском королевском семействе 15 января 1821 года.
На празднике были представлены «живые картины» на сюжет популярной поэмы Томаса Мура «Лалла Рук». В ролях: экзотическая индийская принцесса Лалла Рук – великая княгиня Александра Федоровна (урожденная прусская принцесса Фредерика-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина), принц Арилиса – российский великий князь Николай Павлович.
Присутствовавший на празднике в Берлине Василий Жуковский благоговел перед великой княгиней, которую он учил русскому языку перед свадьбой. Увидев свою ученицу в образе прекрасной сказочной принцессы, он был вдохновлен на написание стихотворения в честь. В этом стихотворении Жуковский впервые использует гениальную формулу красоты:
Ах, Не с нами обитает
Гений чистой красоты:
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты.
Эту же формулировку – «гений чистой красоты» — Жуковский использует еще раз в 1824 году в эссе «Рафаэлева Мадонна», которое было опубликовано в журнале «Полярная звезда», а также в стихотворении «Я Музу юную, бывало/ Встречал в подлунной стороне».
Пушкин, разумеется, был хорошо знаком с творчеством Жуковского, поэтому смелое заимствование поэтической формулировки вряд ли можно назвать совпадением.

Теперь об Анне Петровне Керн: первая встреча с ней у Пушкина состоится в 1819 году на балу. Девятнадцатилетняя Анна на тот момент была женой генерала, героя Отечественной войны Ермолая Федоровича Керна. Отношения между пожилым мужем с годящейся ему во внучки молодой женой не сложились. Супружество стало невыносимым для Анны, и через шесть лет к моменту новой встречи с Пушкиным она бросила мужа.
То, что в повести Довлатова сформулировано как «Фо-фо ху-ха», в приличных источниках излагается следующим образом: «Жаждавшая любви и понимания Анна Петровна искала утешения в любовных увлечениях».
Анна Керн имела большой успех у мужчин. Говоря современным языком, она была сексапильна и имела славу записной кокетки. При этом обожала поэзию вообще и стихи Пушкина в частности, была очень музыкальна.

В Тригорском летом 1825 года Пушкин поддался обаянию молодой и красивой гостьи своей приятельницы Прасковьи Вульф, которая приходилась Анне теткой.
Перед отъездом Анны в Ригу, куда она отправлялась с целью очередной попытки примирения с мужем, Пушкин пришёл к ней утром и на прощанье принёс экземпляр 2-й главы «Онегина» [так в воспоминаниях Анны Петровны, но это была первая глава] в неразрезанных листках, между которых находился вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами: «Я помню чудное мгновенье…»
Когда листок оказался в руках Анны Петровны, Пушкин смутился и сделал попытку вырвать его из рук молодой женщины. Та, однако, не поддалась, с благодарностью приняв автограф поэта.
Как утверждает ряд исследователей, Пушкин намеревался подарить Анне Керн лишь книгу, а листок со стихотворением, вложенный в книгу, чтобы не измять, предназначался другой вдохновительнице поэта – более соответствующей на роль «гения чистой красоты».

К сожалению, автограф стихотворения не сохранился. Анна Петровна познакомилась в Петербурге с М.И. Глинкой и долгие годы дружила с ним. Она вспоминала: «Он взял у меня стихи Пушкина, написанные его рукою: «Я помню чудное мгновенье...», чтоб положить их на музыку, да и затерял их, Бог ему прости!».
Стихотворение «Я помню чудное мгновенье...» под заглавием «К ***» впервые было напечатано в альманахе «Северные цветы» на 1827 год. Это вполне соответствует этикету пушкинского времени: указывать имя адресата стихов, где говорится о любви мужчины к женщине, не являющейся его супругой, было не принято даже и в списках, которые могли попасть в чужие руки, вызвать кривотолки и возмущение родственников адресата. Но по иронии судьбы это многоточие к начальному К совпало с фамилией Керн, так что для многих именно она стала адресатом пушкинского шедевра.

Об этом можно почитать в нескольких источниках (например), но еще когда мы учились, то в решении этого вопроса пришли к выводу: пушкинский шедевр выше конкретных адресатов, он обращен к тому высшему началу, которое будит в человеке истинная красота. Ну или что-то типа того.

Возвращаемся снова к довлатовской повести.
Кстати говоря, упомянутый в тексте Гейченко (который выдумал «аллею Керн») – это Семен Степанович Гейченко, русский и советский пушкинист, организатор воссоздания музея-заповедника Михайловское, с 1945 года – его бессменный директор на протяжении 45 лет. Привлекательный домик в глубине михайловского парка несет на себе мемориальную табличку: здесь, оказывается, жил директор заповедника.


Еще одно упоминание имени Гейченко в «Заповеднике» связано с его инициативой расстановки таких вот каменных глыб:


Я читала, что вроде как сотрудники музея-заповедника не сильно жалуют довлатовскую повесть: якобы приехал человек на несколько недель, высмеял энтузиастов пушкинского музея…

Не думаю, что это справедливо. В конце концов, недаром в сознании очень и очень многих людей сегодня Михайловское и другие мемориальные объекты Пушкиногорья обросли многочисленными интертекстуальными связями с повестью Довлатова. И эти связи активно эксплуатируются: в нашей гостевой усадьбе среди многочисленных картинок в коридоре висела вот такая, с Пушкиным и Довлатовым, как будто иллюстрирующая знаменитое «поддадим прямо на лоне»:

« — Кто такой Марков?
— Фотограф. Законченный пропойца. Я вас познакомлю. Он научил меня пить «Агдам». Это нечто фантастическое! Он и вас научит…
— Премного благодарен. Но боюсь, что в этом деле я и сам — профессор.
— Давайте как-нибудь поддадим! Прямо на лоне…
— Условились».



И пусть сам Довлатов частенько иронизирует над массовым нашествием туристов на заповедник:

«- Исполнилось пророчество; «Не зарастет священная тропа!..»'
Не зарастет, думаю. Где уж ей, бедной, зарасти. Ее давно вытоптали эскадроны туристов...»

С другой стороны, он демонстрирует совершенно мудрое отношение к ситуации:

«Моя работа начиналась с девяти утра. Мы сидели в бюро, ожидая клиентов. Разговоры велись о Пушкине и о туристах. Чаще о туристах. Об их вопиющем невежестве.
«Представляете, он меня спрашивает, кто такой Борис Годунов?..»
Лично я в подобных ситуациях не испытывал раздражения. Вернее, испытывал, но подавлял. Туристы приехали отдыхать. Местком навязал им дешевые путевки. К поэзии эти люди, в общем-то, равнодушны. Пушкин для них -это символ культуры. Им важно ощущение — я здесь был. Необходимо поставить галочку в сознании. Расписаться в книге духовности…
Моя обязанность — доставить им эту радость, не слишком утомляя. Получив семь шестьдесят и трогательную запись в книге отзывов: «Мы увидели живого Пушкина, благодаря экскурсоводу такому-то и его скромным знаниям...»»

«Увидела живого Пушкина» благодаря писателю Довлатову и его скромной повести «Заповедник»
Begun12