Маршрут выходного дня. Чехов - "лекарь Мелиховского участка"

Продолжаем серию «Маршрут выходного дня» и отправляемся в музей-усадьбу Антона Павловича Чехова Мелихово.

В этой части мы узнаем:
— как долго добирался Чехов из Москвы в Мелихово;
— как можно сидя у окна удить рыбу в аквариуме;
— что растет на «Юге Франции» в Подмосковье;
— из чего состоял «таганрогский салат» Евгении Яковлевны Чеховой;
— кто такие Хина Марковна и Бром Исаевич;
— почему «Чайка» была написана в «скиту» —
и еще многое другое.


Перед поездкой в подмосковное Мелихово я освежила в памяти образ «неканонического» Чехова, который с огромной любовью и вниманием воссоздал Владимир Яковлевич Лакшин – созданные им телепередачи легли в основу потрясающей книги «Судьбы: от Пушкина до Блока».
Одна из самых объемных глав (около 100 страниц текста и фотографий) посвящена Чехову.
Эта книга стала огромным подспорьем для знакомства с чеховскими местами в Таганроге, не подвела она и в этот раз. Поэтому буду нещадно цитировать данный труд, ибо с 1990 года издание не переиздавалось. Глава, посвященная этому периоду жизни писателя, называется «Лекарь мелиховского участка».


Вскоре после поездки на Сахалин (а это был настоящий гражданский подвиг писателя) Чехов твердо решает сменить место жительства и из съемной московской квартиры переехать в деревню. Имение Мелихово покупалось зимой, когда все тонуло в снегу, и лишь подновленные предыдущим владельцем крыши живописно выделялись на снежном фоне.
Имение было относительно небольшим – 213 десятин, но Чехов страшно гордился своим приобретением и в свойственной ему иронической манере утверждал, что в Германии ему непременно дали бы титул герцога! Что ж, для внука выкупившегося на волю крепостного это было действительно достойное приобретение.

Чехов — в письме Егорову Е. П., 29 марта 1892:
«У меня 213 дес<ятин> земли, много плохого лесу, просторный дом, сад, в саду пруд, липовая аллея, фрукты, малина, все постройки новые и вся усадьба (4 дес<ятины>) вдоль и поперек огорожена частоколом, который прежнему владельцу обошелся в 700 руб. Так что в сад никакая курица не пробежит. Уютно. Дом не из важных, но вполне культурный; хотя, впрочем, ватерклозета не имеется. У меня в кабинете три больших окна со сплошными стеклами, как в магазинах. Стены оклеены обоями. Тепло. Железная дорога в 9 верстах, а Серпухов в 23. От Москвы — 2½ часа пути. Ходит 6 поездов. 3 лошади, одна корова, 4 гуся, 2 собаки и 10 дохлых кур. Посеяно 14 десятин ржи».

Сегодня дорога от столицы до Мелихово, даже с учетом пробок и ремонта, занимает гораздо меньше времени. От трассы М2 до музея – каких-то шесть километров.
Вход на территорию – через стилизованное бревенчатое сооружение, посетителей в выходной день настолько много, что конец очереди время от времени захватывает улицу. Вот уж не думала обнаружить здесь такое количество посетителей!

После покупки билета (200 рублей – прогулка по территории, посещение главного дома и амбулатории) получаем карту местности:



Посетителей встречает памятник писателю:

Небольшое отступление: классический образ Чехова – это утомленное болезнью лицо, характерное пенсне и бородка. Именно этот образ дважды повторяется в памятниках на территории усадьбы.

Но в 1892 году, когда писатель поселяется со своими домашними в Мелихово, ему всего-навсего 32 года, у него интересная внешность и высокий рост.
Мелихово – это лучшие годы жизни Чехова: он уже известен, знаменит, вошел в число классиков русской литературы – но при этом болезнь еще не подорвала его силы, и он может творить, влюбляться, жить в окружении близких и родных.

Возвращаемся на территорию усадьбы, где поначалу ничего мемориального не наблюдается: многочисленные сопутствующие постройки, театральная площадка (ежегодно здесь проводится завоевавший уважение фестиваль «Мелиховская весна»).


К мемориальной части усадьбы ведет тенистая аллея из таких высоких кустов сирени, о размере которых в природе невозможно было предположить.



Идти совсем недолго: вот и дом с окружающими его постройками (кухня, флигель, баня), одной стороной он выходит на маленький темный пруд.



«Дом и хорош, и плох. Он просторнее московской квартиры, светел, тепел, крыт железом, стоит на хорошем месте, имеет террасу, итальянские окна и прочее, но плох он тем, что недостаточно высок, недостаточно молод, имеет снаружи весьма глупый и наивный вид, а внутри преизбыточествует клопами и тараканами, которых можно вывести только одним способом — пожаром, все же остальное не берет их».

Но сам Чехов с некоторой обидой воспринял отзыв своего издателя Суворина о том, что дом слишком тесен, низок и мал. Впрочем, это не помешало ему стать местом, где постоянно гостило множество друзей и знакомых писателя и где он создал свои лучшие произведения.

«Мелихово Вам не понравится, по крайней мере, в первое время. Тут всё в миниатюре: маленькая липовая аллея, пруд величиною с аквариум, маленькие сад и парк, маленькие деревья, но пройдешься раз-другой, вглядишься — и впечатление маленького исчезает…» — писал Чехов в письме к Суворину.
С легкой руки Чехова пруд зовется «Аквариумом».




Тем, кто приезжал в Мелихово первый раз, Чехов представлял дом весьма своеобразно. Проводя гостя по анфиладе комнат, Антон Павлович перечислял:
— Пойдемте, сделайте милость. Это – розовая гостиная, слева – дверь в будуар. Далее – портретная… Парадный вестибюль… Угловой кабинет… Диванная… «Пушкинская комната» для гостей… Боскетная… Зеленый зал, или каминная…
Далеко не сразу доверчивый гость понимал, что гостеприимный хозяин с важной миной в третий раз ведет его по кругу.

Вот и нынешним посетителям музея приходится постараться, чтобы разминуться с организованными экскурсионными группами: в крошечных комнатах трудно разойтись и нескольким людям, а уж группа в три десятка человек в маленькой гостиной или кабинете просто заставляет задуматься о клаустрофобии.

Пока в кабинете писателя группа слушает рассказ экскурсовода, мы познакомимся с остальными помещениями.
В проходной комнате с портретом Пушкина на стене и необычными витражными окнами обычно размещали гостей.


Из нее одна из дверей ведет в гостиную, большая часть которой занимает черный рояль. Окна и двери гостиной распахиваются на террасу, ведущую в сад, нетрудно представить, как приятно было здесь находиться теплыми летними вечерами.
Осенью в Мелихово, в самую скучную и безотрадную пору, за столом в гостиной усаживались играть в лото.

Упоминание об этой немудрящей игре встречается во многих произведениях Чехова, а здесь, при виде пожелтевших от времени бочонков лото, как будто оживают страницы чеховских рассказов:
«Стол, освещаемый висячей лампой, пестрит цифрами, ореховой скорлупой, бумажками и стеклышками. Перед каждым из играющих лежат по две карты и по кучке стеклышек для покрышки цифр. Посреди стола белеет блюдечко с пятью копеечными монетами. Возле блюдечка недоеденное яблоко, ножницы и тарелка, в которую приказано класть ореховую скорлупу. Играют дети на деньги. Ставка — копейка. Условие: если кто смошенничает, того немедленно вон ˂…˃ Ввиду однообразия чисел, практика выработала много терминов и смехотворных прозвищ. Так, семь у игроков называется кочергой, одиннадцать — палочками, семьдесят семь — Семен Семенычем, девяносто — дедушкой и т. д. Игра идет бойко.
— Тридцать два! — кричит Гриша, вытаскивая из отцовской шапки желтые цилиндрики. — Семнадцать! Кочерга! Двадцать восемь — сено косим!» (рассказ «Детвора»)


Из гостиной дверь ведет в угловую комнату, которую занимала сестра Антона Павловича, Мария Павловна.
Несмотря на то, что она преподавала историю и географию в женской гимназии в Москве, Мария Павловна часто бывала в Мелихове. В уютной комнате в розовых тонах много деталей, свидетельствующих об увлечении Марии Павловны живописью в этот период:



За ковром скрывается дверь в смежную комнату – там была спальня Антона Павловича. Расположенная в южной части дома комната выходила окном на пруд, который находился настолько близко, что это давало Чехову повод для шуток: он утверждал, что может ловить рыбу прямо из окна, не выходя из собственного кабинета. Кстати говоря, пруд был зарыблен, а мальков Чехов покупал на знаменитом птичьем рынке на Трубной площади (о нем, кстати, тоже есть у Чехова рассказ).


Небольшой коридор вел на так называемую «родительскую половину»: к столовой и спальням родителей.

Здесь находится возможный прототип знаменитого «многоуважаемого шкафа», а еще – массивные сундуки, где хранилась одежда, и два стилизованных кресла с оригинальными ручками в виде массивных топоров.

Здесь размещалась комната отца — Павла Егоровича: пучки сухих целебных трав, киот, скрипка.

Павел Егорович, со временем ставший кротким и спокойным, был прилежным летописцем мелиховской жизни. В конторской книге прилежно фиксировались важнейшие события: «Слыхали жаворонка», «Пиона расцвелась», «Мамаше снился гусь в камилавке».
Мы, к сожалению, упустили период бурного цветения сирени, но краткий пионовый период застали.
Пионы сейчас растут на месте огорода, который носил торжественное название «Юг Франции». Возможно, потому что в условиях рискованного подмосковного земледелия семейству Чеховых удавалось там выращивать артишоки и спаржу.
Одна из мелиховских фотографий запечатлела отца писателя Павла Егоровича, который как раз трудится на этом огороде со всем усердием, несмотря на солидные лета.

Возвращаемся в дом. Дальше по коридору – столовая и комната матери.
Комната матери в момент нашего посещения была вне доступа, не знаю, восстановлена ли она, а вот столовая реконструирована.

Случалось, что за обедом Чехов мог молчать, потом внезапно покидал стол и возвращался спустя некоторое время с улыбкой: «Написал копеек на шестьдесят».

Как отмечает Лакшин, мать писателя Евгения Яковлевна хоть и происходила из семьи ивановских купцов, но во время жизни в Таганроге освоила приемы южнорусской кухни и даже в Мелихово не желала с ними расставаться – готовила таганрогский салат: картошка, маслины, лук…
По традициям того времени, кухня находилась вне пределов жилого дома. Из коридора, где находилась столовая, на улицу вела дверь, через которую можно было быстро попасть в дом-кухню, где жили кухарки и горничные. Между кухней и домом – колодец, очень удобно.




Но прежде чем покинуть дом, нам остается посмотреть на самую интересную его часть.
В угловой светлой комнате («три больших окна со сплошными стеклами, как в магазинах») был кабинет писателя.


На стенах – многочисленные фотографические портреты представителей семейства Чеховых – причем в тех же самых интерьерах.


Отдельная витрина в кабинете – с фотографическими карточками гостей усадьбы, и на первом плане – фотография Лики Мизиновой, несчастной полулюбви Антона Павловича. Глядя на это полное лицо с крупными чертами, сложно представить, что это та самая «Мисюсь, где ты?»

Лика, Лидия Мизинова, была частой гостьей Чехова в Мелихове, их знаменитая совместная фотография сделана здесь, в усадьбе


На рабочем столе – множество интересных подробностей.



Например, вот этот предмет: весы для писем.

В то время, впрочем, как и сейчас, марки на конверт наклеивались в зависимости от массы корреспонденции. Так вот, Чехов, написавший за всю жизнь тысячи писем, скрупулезно взвешивал очередное послание на настольных почтовых весах и наклеивал нужную марку:


Библиотека в кабинете не самая обширная – но любовно подобранная:



Изящная лампа в кабинете вынуждает сделать небольшое отступление.
В Туле с 9 по 12 июня проходил фестиваль «Толстой Weekend», в рамках которого состоялась встреча с авторами фильма «История одного назначения», на которой мне посчастливилось побывать. Режиссер картины, обаятельнейшая Авдотья Смирнова, рассказывая о художественных особенностях съемки, обратила внимание на то, что XIX век был темным, и когда современные авторы при съемках исторических картин заливают кадр светом, на экране возникает «сберкасса». Глядя на этот осветительный прибор в кабинете Чехова, понимаешь справедливость вышесказанного:


Впрочем, Антон Павлович не только здесь, в этом кабинете создавал свои произведения.

Флигель в глубине сада – между прочим, по проекту самого Шехтеля! — изначально строился для многочисленных гостей, но когда плотники закончили островерхий домик-игрушку, Чехов решил сам сюда перебраться. Кстати говоря, Шехтель был «хорошим другом» (надпись на дарственной фотографии) Антона Павловича, так что автору здания Художественного театра ничего не стоило в качестве пустяка набросать изящный проект.





Отец Павел Егорович называл крошечный дом скитом. Как бы то ни было, но здесь Чехов написал рассказы «Крыжовник», «Ионыч», «Человек в футляре», а главное – пьесу «Чайка».
Сейчас на флигеле красуется табличка с надписью, которую когда-то Чехов сделал на фотографии в дар Ольге Книппер: «Мой дом, где была написана «Чайка».


Перед домом Чехов водрузил на столбе купленный где-то им колокол. В Мелихово жили по-деревенски: вставали рано, часов в пять утра, и трудились до полудня, когда работник Фрол бил в колокол. По сигналу все бросали работу: Антон Павлович вставал из-за письменного стола, а Мария, Михаил и отец Павел Егорович оставляли работу в саду. Постепенно все крестьяне (а деревня начиналась сразу за забором) приноровились и свое расписание приноравливать к звуку усадебного колокола.


Все деревья старше ста двадцати лет в усадьбе строго каталогизированы, например, как эта ива за деревянной баней.



Но есть и современные инсталляции, занимающие промежуточное место между садовой скульптурой и арт-объектами.
Если с гигантским пенсне как с маркером образа Чехова все более-менее понятно…

…то следующая композиция заставляет озадаченно задуматься:


Пытаться угадать – бессмысленно: только из поясняющей таблички становится ясно, что данная штука – это олицетворение несгибаемой воли.


На этом фоне скульптурное изображение двух милых обитателей чеховского дома кажется верхом умилительности:

Это любимцы Антона Павловича, таксы Хина Марковна и Бром Исаевич.
С кем-то из этих милейших созданий под мышкой он даже сфотографировался на пороге мелиховского дома:

Из воспоминаний Михаила Чехова:

«Бром и Хина были таксы, черненький и рыженькая, причем у Хины были такие коротенькие, все в сборах ножки, что брюхо у нее чуть не волочилось по земле. Каждый вечер Хина подходила к Антону Павловичу, клала ему на колени передние лапки и жалостливо и преданно смотрела ему в глаза. Он изменял выражение лица и разбитым, старческим голосом говорил:
— Хина Марковна!.. Страдалица!.. Вам ба лечь в больницу!.. Вам ба там ба полегчало ба-б.
Целые полчаса он проводил с этой собакой в разговорах, от которых все домашние помирали со смеху.
Затем наступала очередь Брома. Он так же ставил передние лапки Антону Павловичу на коленку, и опять начиналась потеха.
— Бром Исаевич! — обращался к нему Чехов голосом, полным тревоги. — Как же это можно? У отца архимандрита разболелся живот, и он пошел за кустик, а мальчишки вдруг подкрались и пустили в него из шпринцовки струю воды!.. Как же вы это допустили?
И Бром начинал злобно ворчать».

Кстати говоря, бром и хина — популярные лекарства того времени. Вот что значит быть собакой врача!

Не стоит забывать, что в Мелихово Чехов занимался медицинской практикой. Принимал больных из числа окрестных мужиков во флигеле: в дни и часы приема на специальном флагштоке вывешивался флаг. Чехов говорил, что победил изначальное недоверие и теперь мужики при встрече кланяются ему «как немцы пастору».
Как тут не вспомнить широко растиражированную чеховскую шутку про «медицину – законную жену» и «литературу – любовницу»!
Сейчас об этой ипостаси деятельности Чехова рассказывает так называемая «Амбулатория», расположенная на территории усадьбы с небольшим аптекарским огородом при входе.



Во время лекарства Антона Павловича в Мелихово на его долю выпало проведение противохолерных мероприятий в уезде, так что когда мы читаем упоминание о холере в его рассказах «Душечка» или «Попрыгунья» — это практически документальное отображение событий.
Вот как пишет Чехов об этом в одном и писем (1 августа 1892 года):
«…я назначен холерным доктором, и мой участок заключает в себе 25 деревень, 4 фабрики и 1 монастырь. Я организую, строю бараки и проч., и я одинок, ибо всё холерное чуждо душе моей, а работа, требующая постоянных разъездов, разговоров и мелочных хлопот, утомительна для меня. Писать некогда. Литература давно уже заброшена, и я нищ и убог, так как нашел удобным для себя и для своей самостоятельности отказаться от вознаграждения, какое получают участковые врачи. Мне скучно, но в холере, если смотреть на нее с птичьего полета, очень много интересного. Жаль, что Вас нет в России. Материал для «маленьких писем» пропадает даром. Хорошего больше, чем дурного, и этим холера резко отличается от голода, который мы наблюдали зимою. Теперь все работают, люто работают. В Нижнем на ярмарке делают чудеса, которые могут заставить даже Толстого относиться уважительно к медицине и вообще к вмешательству культурных людей в жизнь. Похоже, будто на холеру накинули аркан. Понизили не только число заболеваний, но и процент смертности. В громадной Москве холера не идет дальше 50 случаев в неделю, а на Дону она хватает по тысяче в день — разница внушительная. Мы, уездные лекаря, приготовились; программа действий у нас определенная, и есть основание думать, что в своих районах мы тоже понизим процент смертности от холеры. Помощников у нас нет, придется быть и врачом и санитарным служителем в одно и то же время; мужики грубы, нечистоплотны, недоверчивы; но мысль, что наши труды не пропадут даром, делает всё это почти незаметным. Из всех серпуховских докторов я самый жалкий; лошади и экипаж у меня паршивые, дорог я не знаю, по вечерам ничего не вижу, денег у меня нет, утомляюсь я очень скоро, а главное — я никак не могу забыть, что надо писать, и мне очень хочется наплевать на холеру и сесть писать».

Но уже 27 октября Чехов в письме к тому же адресату с удовлетворением и не без гордости отмечает в свойственной ему иронической манере:
«Кстати о моем гении… За это лето я так насобачился лечить поносы, рвоты и всякие холерины, что даже сам прихожу в восторг: утром начну, а к вечеру уж готово — больной жрать просит»
!!!

Впечатления автора об уровне современной сельской медицины отражены, например, в рассказе «Сельские эскулапы»:

«Из окошечка высовывается голова Глеба Глебыча.
— Чего старухе-то дать? — спрашивает Глеб Глебыч. — Железо, что на окне стояло, вышло. Я распечатаю то, что на полке.
— Нет, нет! Не приказывал Иван Яковлич! Сердиться будет.
— Чего же ей дать?
— Чего-нибудь!
«Дать чего-нибудь» на языке Глеба Глебыча значит: «дать соды».
— Горячих напитков употреблять не следует.
— Я и так уже три дня не употребляю… У меня от простуды… Действительно, водка хрипоту придает басу, но от хрипоты октава, Кузьма Егорыч, как вам известно, лучше… Без водки нельзя нашему брату… Что за певчий, ежели он водки не употребляет? Не певчий, а одна только, с вашего позволения, ирония!.. Не будь у меня такой должности, я и в рот бы ее, проклятой, не взял. Водка есть кровь сатаны…
— Вот что… Я дам вам порошок… Вы разведите его в бутылке и полощите себе горло утром и вечером.
— Глотать можно?
— Можно.
— Очень хорошо… Досадно бывает, ежели глотать нельзя. Полощешь, полощешь, да и выплюнешь — жалко! И вот о чем я хотел вас, собственно говоря, спросить… А к тому, как я животом слаб, и по этой самой причине, с вашего позволения, каждый месяц кровь себе пущаю и травку пью, то можно ли мне в законный брак вступить?
Кузьма Егоров некоторое время думает и говорит:
— Нет, не советую!
— Чувствительно вам благодарен… Славный вы у нас целитель, Кузьма Егорыч! Лучше докторов всяких! Ей-богу! Сколько душ за вас богу молится! И-и-и!.. Страасть!
Кузьма Егоров скромно опускает глазки и храбро прописывает Natri bicarbonici, т. е. соды».

Сам же Антон Павлович был прекрасным доктором, и в упомянутой выше телепередаче 1982 года Лакшин нашел 93-летнюю жительницу Чеховского района, которая помнит визит Чехова в качестве доктора к ее старшей сестре. Доктор Чехов, ни много ни мало, вылечил больную черной оспой!


В округе Чехов был широко известен и как попечитель, за пять лет стараниями Чехова в окрестностях Мелихова были построены три школы, считавшиеся в Московской губернии образцовыми!
Одна из этих школ, сегодня также являющаяся филиалом чеховского музея, расположена в нескольких минутах ходьбы от усадебного парка:

За школой – необычное здание Храма Воздвижения Креста Господня:

А за поросшей ряской прудом – сельское кладбище и Христорождественский храм.



Храм – очень необычный, на высоком подклете, из еловых бревен. Уже во времена Чехова церковь нуждалась в реконструкции, и сам он в 1896 году, по просьбе крестьян, расширил церковь: были обновлены два придела, построена колокольня с «зеркальным крестом, видимым за восемь верст».
«В 1930-е годы Чеховские постройки были разрушены, бревна растащены, сохранилась лишь старая часть храма.
В 1966 и 1989 гг. храм частично реставрировали. Вначале – внучатый племянник А.П. Чехова Сергей Сергеевич Чехов, затем создатель и директор музея-заповедника А.П. Чехова – Ю.К.Авдеев.
В 1994 году шел процесс очередной реставрации. Но под праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы храм сгорел.
В 1999 году на старом фундаменте по старым обмерам храм был вновь построен. Основным материалом, как и для прежнего храма, была взята ель».



Раз уж мы вспомнили о Ю.К. Авдееве, то непременно надо сказать о нем подробнее.
На бревенчатом здании дирекции находится мемориальная табличка – в память о первом директоре музея-заповедника Юрии Константиновиче Авдееве.

До войны Авдеев был профессиональным художником, но с войны вернулся практически слепым. Он пытался писать картины как прежде, но из-под его кисти выходили яркие, лишенные оттенков и полутонов полотна, больше говорившие о мужестве человека, чем о таланте живописца. Но он нашел себя в другом: благодаря его неустанным трудам была восстановлена усадьба, открыт музей и его филиалы – медпункт в Крюкове, школы в Мелихове и Новоселках, почтовое отделение на станции Лопасня.

В этом музее мы успели побывать. Сейчас станция Лопасня – это город районного значения Чехов. Перед зданием бывшего почтового отделения на фоне современных девятиэтажек – памятник писателю.


Внутри двух комнаток музея – экспозиция, рассказывающая о создании в Лопасне отдельного почтового отделения. Как выясняется, это было целое событие! До 1896 года вся корреспонденция доставлялась из Москвы в Серпухов, а уже затем раз в неделю по субботам полицейский привозил письма в Лопасню.
Чехов, эпистолярное наследие которого насчитывает свыше 4500 писем, с энтузиазмом в 1893 году поддержал инициативу местной интеллигенции об открытии в Лопасне своего почтово-телеграфного отделения. Не прошло и трех лет – и Чехов в письме к редактору журнала «Нива» с радостью сообщал: «С нового года у нас открывается почтовое отделение (Лопасня, Моск. губ.), с ежедневной выдачей корреспонденции; стало быть, с нового года я начну аккуратно отвечать на письма».

Вот, собственно, об этом рассказывает экспозиция данного филиала музея:





Пожалуй, специально для этого музея ехать в Чехов не стоило бы, но мы планировали посетить еще один филиал музея — музей-усадьбу «Лопасня-Зачатьевское».
Увы, я недостаточно внимательно ознакомилась с графиком работы этого учреждения, да и кто мог предположить, что 11 июня он не будет работать в связи с понедельником?
Пришлось ограничиться фотографией сквозь решетку:

И посмотреть на расположенную напротив Анно-Зачатьевскую церковь. Примечательная она тем, что в Анно-Зачатьевской церкви находится чудотворная Казанская икона Божией Матери. В 1997 г., в день празднования этой иконы, перед ней отслужили молебен, на котором присутствовали многие молодые люди перед отправкой на службу в Чечню. Они не только не погибли, но и не получили никаких ранений, хотя и находились на передовых позициях.


Вот такое путешествие выходного дня, которое, действительно, было путешествием к Чехову.
В Мелихово понимаешь, что, несмотря на все сложности и трудности, это было счастливое время в жизни писателя. Это была именно жизнь – но уже подорванная сахалинским подвигом.

В 1897 году Чехов собирался отметить пятилетие «мелиховского сидения» — но за обедом в московском ресторане «Эрмитаж» случилась беда: у него хлынула горлом кровь, писателя срочно отвезли в клинику. По возвращении в Мелихово он должен был круто изменить уклад жизни: стал помногу отдыхать, оставил медицинскую практику, зиму и осень стал проводить в Ялте или Ницце. В один из таких периодов жизни в Крыму из Мелихово пришла телеграмма: умер отец Павел Егорович.
Мелиховская жизнь покатилась к концу, стали воспоминанием прежние времена, с гостями и музыкой рояля в гостиной.
Мелихово пришлось продать.
Антон Павлович перебирается в Крым, обустраивает там свой новый образ жизни – увы, смертельно больному писателю осталось совсем немного. Но среди пышной южной растительности Чехов часто вспоминал крыльцо дома, флигель, где была написана «Чайка», и выращенный им сад.